Игумен Нектарий (Морозов)
В субботу перед всенощной пономарь находит меня по телефону:
— А икону мытаря и фарисея выкладывать? Помните, греческая такая у нас есть…
— Конечно, — говорю,- выкладывай, почему же нет?
— Да? Ну ладно…
На службе уже вижу: что-то не дает ему покоя. На стихирах на «Господи, воззвах» подходит, хочет что-то спросить. Делаю вид, что не замечаю: весь год жду этих стихир, нет желания отвлекаться на что-либо. Но в конце концов отвлекаюсь:
— Что, Паша?
— Батюшка, мы вот икону вместе с иконой Воскресения выложили…
— Хорошо, и что же?
— Там мытарь и фарисей… А к чему мы на ней прикладываться будем?
— К одеянию Божества, Паша. К тому, которое не по плечу оказалось фарисею и в которое укутан был с ног до головы мытарь. Одеяние это — смирение… По крайней мере, преподобный авва Исаак Сирин его так называет.
Есть, конечно, в истории Священного Писания Нового Завета да и в истории Церкви Христовой и другие образы смирения, может быть, даже более поразительные, но на этот особым образом указал Сам Господь. И молитва сего неизвестного нам даже по имени сборщика налогов не случайно вошла в обиход Православной Церкви и послужила прообразом другой молитвы — общей для подавляющего большинства христианских подвижников — Иисусовой.
Нам ведь и правда ничего неизвестно о нем: не только имени мытаря мы не знаем, но и о жизни его ничего не ведаем. Был ли он каким-то особенно грешным человеком, совершенно пропащим, злодеем, которого непонятно как земля носила? Может быть, конечно, но вряд ли, иначе Господь бы на это, скорее всего, указал. Так что был он, наверное, не особенно, а просто грешным. Что же заставило его тогда встать в храме позади всех, ударять себя сокрушенно в грудь, и повторять, не смея возвести очей горе: «Боже, милости мне буди…»? То же, думаю, что могло бы сообщить подобное состояние и душе любого иного человека — благодать Божия. Та самая, действию которой большинство сердец людских ожесточенно сопротивляется и лишь немногие радостно покоряются.
Вот и мытарь евангельский из этих немногих был. Что же открыла, что поведала ему — о нем же самом — Божественная благодать? Показала, какая бездна греха таится в его душе и какая бездна потому между ним и бесконечной святостью и чистотой Божией. Дала ему возможность увидеть себя, хотя бы отчасти, так, как увидим мы себя однажды — на Последнем, Страшном суде, когда в свете истины проявится все, чего не замечали или не хотели замечать мы в себе так долго и так недолго по сравнению с вечностью — всю жизнь. Как сказал мне однажды на исповеди некий товарищ мой:
— Я вдруг понял: будет Страшный суд и на нем мне покажут человека, которого я никогда раньше не знал. Это буду я…
И еще очень важное понимание открыла мытарю благодать: единственное, на что может действительно надеяться человек, это милость Божия. Ты не требуешь ее, даже не просишь о ней, а молишь… Но сподобишься ее или нет, не знаешь. И вся жизнь — между страхом и надеждой.
Меня всегда немного коробит, когда я слышу выражения «христианское совершенство», «достижение совершенства», «путь к совершенству». А когда сам одно из них употребляю, то становится стыдно. И не только оттого, что сам от совершенства бесконечно далек, хотя и от этого тоже. Просто кажется мне, что все эти выражение не совсем корректные, более того — не совсем имеющие право на существование.
Нам часто кажется, что если земля под ногами, а небо над головой, то и путь наш — туда, на небеса, — должен быть устремлен вверх. И да, и нет. Что там о новоначальном, восходящем на небеса? «Сдерни его за ногу вниз»? Почему? Потому, наверное, что подлинный путь христианина к восхождению — через нисхождение. Куда? Сначала — в глубину печали по Богу — о грехах своих. Затем — в глубину рождающегося от этой печали смирения.
Часто приходится слышать: почему христианин постоянно должен быть погружён в скорбь? Почему он все время должен плакать, почему ему нельзя радоваться и веселиться? Да нет! И плакать он не должен, и радоваться можно, и веселиться даже. Просто две может быть радости: та, к которой мы сами стремимся, ищем ее и практически сразу по обретении утрачиваем; и другая, которую Господь дарует. Тому по преимуществу, кто на это нисхождение в глубину отважился, точнее — зовом благодати не пренебрег.
Там именно, в глубине этой, происходит чудесное, Богом совершаемое претворение печали в радость, которая рождается зачастую со слезами — теми самыми, что у святых отцов назывались так странно и непонятно: «радостотворный плач». Непонятно, правда, лишь до тех пор, пока не превратилось в опыт.
Я правда всегда жду этой недели — о мытаре и фарисее (как, впрочем, и остальных подготовительных к Великому посту недель, и тем паче — самого поста). Мне кажется, что пока состояние мытаря в возможной для нас его полноте не испытано, не пережито, мы еще и не христиане толком. И когда пережито, но совершенно забыто, тоже.
Поэтому оно так важно для нас, это ежегодное напоминание о человеке, о котором Господь пожелал рассказать нам, не сказав ничего ни о имени, ни о жизни его.
Очевидно — потому, что теоретически человеком этим мог бы быть (должен быть — так правильней) каждый из нас.
(По материалам pravmir.ru)